Генералиссимус князь Суворов - Страница 17

При обыкновенных обстоятельствах подобное вмешательство начальника конечно не нужно, но Суворов действовал в условиях исключительных. Он был новатором, он ставил полк на свою Суворовскую ногу, воспитывал и учил его по своей собственной программе. Как ни бедны и отрывочны излагаемые здесь сведения, но из них все-таки можно видеть, что Суворовское обучение отличалось строгой последовательностью, и что известные нам части программы, до последних мелочей, стройно направлялись к одной цели. Поэтому Суворову не представлялось иного пути к проведению своей системы в практику дела, как быть самому везде, все видеть, всех и всему учить. Только тогда могла его система сохранить в себе свою живую силу. В одной из последующих глав мы увидим, что иногда лучшие генералы, подчиненные Суворова, производя учения в его духе, делали грубые ошибки. Как же можно было ему положиться на адъютантов и ефрейторов в Деле для него жизненном, а для них совершенно новом и быть может непонятном? Он в то время был простой полковой командир, без длинного ряда побед за плечами, без ореола европейской славы, без неотразимого обаяния на войска. Он только что готовился к пробиванию себе пути, а потому работал как простой работник, не мог и не должен был работать иначе.

Первым качеством солдата должна быть храбрость; как развить ее в мирное время? Суворов держался такого пути: добивайся, чтобы солдат был уверен в самом себе, тогда он будет храбр. С этою целью он старался влить в солдатское сознание немногое и дать солдату внешнее военное образование несложное. но чтобы то и другое было усвоено солдатом в совершенстве и привилось к нему органически. В упомянутом выше письме к Веймарну, он пишет: «Каждый шел через мои руки, и сказано ему было, что более ему знать ничего не осталось, только бы выученное не забыл. Так был он на себя и надежен, — основание храбрости». Дальше в том же письме говорится: «четвертого гренадерского полка люди бодры, мужественны, да не храбры; что тому причина? Они на себя не надежны» .

Дисциплина в русской армии была внешняя и поддерживалась лишь страхом наказания; наказания были суровые, и назначение их, до высокого размера, предоставлялось власти ближайших начальников, в виде дисциплинарных взысканий. Полковник имел право, без суда, по собственной оценке вины, прогнать солдата сквозь строй до трех раз. Правда, закон ставил рекрута под особое свое покровительство и предоставлял начальнику взыскивать на солдате, приставленном к рекруту; сам же рекрут «не должен быть не только бит, но ниже стращен». Но это была сделка законодателей с совестью; такой уступке противоречило все — и общее направление законодательства, и традиции, и воззрения общества, и предоставление начальнику широкого усмотрения. Да и как было не бить рекрута, когда та же инструкция предписывала: «быть не лениву, смелу, проворну, поворотливу; чтобы крестьянская подлая привычка, уклонка, ужимка, чесание при разговоре совсем были из него истреблены» . Всякий торопился из рекрута сделать солдата по указанному образцу, чтобы самому не быть в ответе, а прямейший к тому путь заключался в батожье, в шпицрутенах, к которым издавна все привыкли, ничего ненормативного в них не видели и ответственности за них не подвергались, если не заходили чересчур далеко.

Суворов был военный человек до мозга костей и потому поддерживал у себя в полку строгую дисциплину. Век был суровый, нравы только что начинали смягчаться; состав армии из крепостных, да притом худших по выбору, и её некоторая нравственная распущенность, выражавшаяся в склонности к грабежам, требовали ежовых рукавиц. Суворов не был поклонником палки, но в военной службе считал строгость необходимой и баловство вредным в высшей степени. В приказе 28 февраля 1772 года он говорит: «В случае оплошности взыскивать и без наказания не оставлять, понеже ничто так людей ко злу не приводит, как слабая команда. Почему командующему за прегрешения неослабно наказывать, ибо когда послабит, то тем временем в непослушание придут и в своем звании оплошнее учинятся». За какие проступки какую меру взыскания он определял, — ни откуда не видно, ибо к шпицрутенам прибегал не зауряд. Строгость была велика потому, что и требования были велики. Укажем на один пример из конфедератской войны: Суворов требовал абсолютной тишины в строю и не допускал возможности чего-нибудь похожего на разговор. Это не было фронтовым увлечением, желанием добиться эффекта тишины; таких вкусов у Суворова не замечается. Вернее всего, что его требование вытекало из соображений высшего свойства: солдат во фронте, как на священнодействии; он слышит команду, знает, что ему делать и должен исполнять. Перед ним совершается кровавая жертва любви к отечеству; он сам для нее предназначен и должен весь принадлежать своему долгу; нет ни недоразумений, ни колебаний, ни сомнений; нет и мысли, которою бы можно было поделиться с товарищем; мысль у всех одна — победить или умереть. Конечно, фронт на учебном ноле и фронт под пулями и ядрами — не одно и то же; но у Суворова мирное упражнение было, насколько то возможно, близкой копией боевого дела. Если он требовал полного безмолвия фронта в военное время, то требовал и в мирное. A в военное он этого требовал и в действии, и в движении, «когда палаш не в ножнах и ружье не по ремню». Приказом 1771 года он предписывает наблюдать, чтобы «никто из нижних чинов не дерзал что среди действий, хотя и тихим голосом сказать»; таких приказывает арестовать или заметить «для получения ему за то достойного; если капрал или ефрейтор не исполнят, то им то же самое, а офицеру арест». Но за то, для устранения поводов к нарушению безмолвия фронта, т.е. недоразумений и колебаний, он приказывает высшим и низшим начальникам произносить командные слова «весьма громко» .