Генералиссимус князь Суворов - Страница 266

266

На Людовика он произвел впечатление большое, но смешанное: и в хорошую, и в дурную сторону. Людовик упоминает про его "причуды, похожие на выходки умопомешательства, если бы не исходили из расчетов ума тонкого и дальновидного"; говорит про "обезьянскую физиогномию, про ухватки до того странные и уморительные, что нельзя смотреть без смеха или сожаления". В отзыве претендента разумеется упоминается про жестокость Суворова, про его кровожадность, про веру в колдовство, в таинственное влияние светил, и вообще высказываются избитые, пошлые понятия о Суворове, которые успели уже сделаться ходячими. Представляясь Людовику, Суворов преклонился пред ним почти до земли, поцеловал руку и полу платья. Людовик сказал, что твердо уверен в его, Суворова, победе; Суворов отвечал, что уповает на помощь Божию, считает Божеским наказанием, что не встретится с Бонапартом, находящимся в Египте, и надеется увидеться в будущем году с Людовиком во Франции. Суворов поддерживал разговор "с ловкостью бывалого придворного" и до такой степени занял своего собеседника, что тот не заметил, как пролетел час времени. Выйдя от претендента, Суворов встретился на подъезде с одним аббатом, который поднес ему книгу своего сочинения; Суворов принял ее "с изящною вежливостью версальского царедворца". Приехав домой, он разделся, окатился холодной водой, надел шубу и пошел к столу. Обедал он в шубе, стоя, сам пят; на столе не было ни скатерти, ни салфеток; ели рыбу и пшенную кашу; выпили в заключение порядочную чашу пунша.

Так описал Людовик свое свидание с Суворовым, и трудно теперь сказать, в чем именно это описание погрешало против действительности по предвзятости взглядов. Признавая в Суворове "дарования великого военного гения", Людовик не скрывает однако того неблагоприятного впечатления, которое произвел на него русский полководец своею "внешностью". Отзыв его имеет для нас значение, потому что был первым при вступлении Суворова в Европу; потом его повторяли и многие другие, с вариациями лишь в частностях.

Продолжая путь, Суворов доехал до Вильно. Остановившись пред главною гауптвахтой, он, не выходя из экипажа, принял почетный рапорт от командира квартировавшего в Вильне Фанагорийского полка. Тут находились все власти гражданские и военные, толпы городских жителей, Фанагорийские офицеры и солдаты. Суворов пожелал видеть старых гренадер, своих прежних знакомцев - человек 50 подошли. Суворов поздоровался, назвал их витязями, чудо-богатырями, своими милыми; обращался ко многим поименно, подзывал поближе, целовался. Легко понять, какое действие произвело это свидание на старых, седых Суворовских сослуживцев, издавна сроднившихся в пороховом дыму со своим любимым начальником. Солдаты переглянулись, выступил вперед гренадер Кабанов и стал просить, чтобы Суворов взял полк к себе в Италию, против Французов. "Хотим, желаем", подхватили другие. Просьба была невозможная: росписание войск было составлено давно и, при известных взглядах Государя, вмешиваться в это дело не следовало. Но не желая огорчить своих боевых товарищей отказом, Суворов обещал просить Государя; тут же приказал переменить почтовых лошадей и отправился в дальнейший путь. Немного спустя, в Италии, он вспомнил про своих любимых Фанагорийцев и пожалел, что их с ним нет, а еще вдвое жалели об этом гренадеры, попавшие в неумелые руки, в Голландию .

Зима была очень снежная, ухабы и сугробы делали дорогу местами совсем непроезжею. В одном из сугробов экипаж Суворова засел; к счастию подоспел шедший походом эскадрон кирасирского полка и принялся вытаскивать. Все время, пока солдаты работали, Суворов кричал: "ура, ура, храбрые рымникские карабинеры", узнав полк, участвовавший в знаменитой кавалерийской атаке на турецкие окопы под Рымником. Что дальше, то езда становилась затруднительнее, так что Суворов бросил наконец экипаж и сел в почтовые сани. Марта 3 приехал он в Кобрин и решился остановиться тут на несколько часов, выжидая экипаж, но судя по маршрутным числам дальнейшего пути, остался по каким-то причинам несколько дней. Вероятно большая часть этого времени пошла на распоряжения по имению; Суворов ожидал еще высочайшего решения по прежним на него искам и возвращения деревень от офицеров на предложенных условиях, однако ни теперь, ни после не дождался. Из кобринской переписки также видно, что между лицами его свиты происходили какие-то неудовольствия или интриги по поводу одного из них, которого одни принимали за шпиона и хотели немедленно выжить, другие же противились, чтобы не компрометировать Хвостова перед генерал-прокурором, а последнего перед Государем. Речь шла о каком-то sieur Wenkov; в чем именно было дело, не знаем; младший Горчаков настоял, чтобы подозреваемый субъект был послан из Вены или из другого места в Петербург с поручением, без возврата к армии, ибо-де "по крайней мере будет замаскировано". По всей вероятности, происходила обыкновенная скрытая борьба вокруг Суворова из-за личных самолюбий, своекорыстных интересов и т. под., а он про нее и не подозревал. Присутствие же в свите Суворова тайного правительственного агента ничем не подтверждается, и в делах тайной экспедиции нет на это ни малейшего намека. Тайная экспедиция была учреждением очень небольшим; ее составляли в то время начальник Макаров, два его секретаря, три чиновника канцелярии и двое для поручений. Из последних один, Николев, разъезжал по России но разным делам, а другой, Фукс, состоял при корпусе Розенберга, о чем будет речь ниже.

Продолжая путь из Кобрина, Суворов получил от Государя несколько рескриптов, "весьма милостивых и благоволительных"; около 9 числа перевалил в Бресте границу и 14 марта вечером приехал в Вену. Он остановился в доме русского посольства; посол, граф Разумовский, заранее распорядился, чтобы в комнатах фельдмаршала не было зеркал, бронзы и вообще никакой роскоши, и чтобы была приготовлена постель из сена .

266