Генералиссимус князь Суворов - Страница 145

145

Была ли эта просьба отклонена безмолвием Государыни, или чрез посредство какого-нибудь лица, или же был послан категорический отказ, — остается не разъясненным. Во всяком случае, Суворов не истолковал отказа в невыгодную для себя сторону; по крайней мере в сентябрьском его письме к Хвостову читаем: «одна милосердная Монархиня меня паки в моем отечестве задержать благоволила, но надежен ли перед?» Два или три месяца спустя, он однако сознавался, что «последствия Измаила гнали его заграницу, и не надежда его удержала, а дочь», которая не была еще пристроена. Поэтому он продолжал внушать Хвостову, что если при первой войне России, не будет назначен начальствующим армией «без малейших препон», то непременно отправится заграницу. Он сдержал слово. В 1794 году, при войне с Польшей, видя себя опять-таки не у боевого дела, Суворов послал 24 июля Государыне прошение: «всеподданнейше прошу всемилостивейше уволить меня волонтером к союзным войскам, как я много лет без воинской практики по моему званию». Тогда же он послал Хвостову доверенность на заем у частных лиц 11,000 рублей и написал графу П. Зубову о посланном прошении, прося содействия .

Хотя за несколько дней Суворов предупреждал Хвостова, что лишенный службы после Измаила, он решается поступить в союзные войска волонтером, но посланное им прошение все-таки упало в Петербурге в виде бомбы. Хвостов забегал; де Рибас, посредник и доверенное лицо Суворова в этом деле, хотел было несколько поправить его излишнюю скорость и горячность; но всякая к тому возможность была отнята самим Суворовым, который решился принять крутую меру против «тиранства судьбы». Поступок Суворова был, как принято говорить, в высшей степени неприличен. Только год назад он сделал тоже самое, пытаясь «перейти чрез Рубикон». а теперь вздумал повторить попытку, да еще при обстоятельствах отягчающих, ибо шла уже война с Польшей, и проситься в чужую службу, значило прямо показывать Государыне недовольство своей. Но Суворов уже привык разрубать гордиевы узлы свой судьбы, вместо их развязывания. Вероятно, Екатерина была недовольна назойливостью своего подданного и так плохо замаскированным его желанием — повлиять на её решение, касательно выбора лица для войны с Польшей, однако неудовольствия не выказала. Она только вторично отказала, но при этом подала ему некоторую надежду на боевую службу дома: «объявляю вам, что ежечасно умножаются дела дома, и вскоре можете иметь, по желанию вашему, практику военную много. И так не отпускаю вас поправить дел ученика вашего, который за Рейн убирается по новейшим вестям, а ныне как и всегда, почитаю вас отечеству нужным». Судьба однако сжалилась над ним и через несколько дней по получении рескрипта, Суворову открылась давно желаемая боевая арена .

Было бы ошибочно полагать, что чрез все его пребывание в южных областях, неизменно и постоянно проходило чувство недовольства, неудовлетворенности. скуки или тоски. Расположение его духа напротив менялось часто и только по временам доходило до высокого градуса раздражения. По натуре своей Суворов не был бирюком, и натура брала свое. Надо принимать в соображение чрезвычайную подвижность его темперамента; надо иметь в виду, что все резкие выходки неудовольствия, зависти, ненависти хотя у него совершенно искренни, но имеют значение только узоров на картине его жизни, а не самого фона, В одном и том же письме он зачастую переходит от неумеренной требовательности к широкой снисходительности, от злейшего сарказма к словам миролюбия и уступчивости. «Что написал, лучше В не читать, сожгите этот вздор, — я в грусти», говорит он Хвостову в конце письма, после самых резких выходок и суждений первых страниц. Из переписки его приближенных и родных видно. что строй его жизни и службы вообще отвечал его желаниям. Зять его, князь И. Р. Горчаков, пишет например одному из своих сыновей, что Суворов «здоров, весьма доволен своим постом, живет и все идет по его воле и расположился так, что хоть до конца жизни так жить в Херсоне» .

Образ жизни Суворова в Херсоне также показывает в нем человека веселого и общительного, а не угрюмого, вечно и всем недовольного старика. Он праздновал все торжественные дни, обходя впрочем свои собственные именины я рожденье; на масленице катался с гор и давал у себя званые вечера с танцами, где и сам танцевал, перед Святой приказывал ставить на площади, близ своего дома, разные качели, для всеобщего увеселения, по открывал праздничный сезон сам, с некоторою торжественностью, в первый день Пасхи. Прежде всего он шел к обедне с толпою офицеров и из церкви возвращался вместе с ними домой разгавливаться; для того же приезжали к нему высшие чиновники города и почетные жители. Часов около десяти утра, Суворов выходил со своими гостями на площадь, одетый в полней форме, рассаживал значительных дам по местам, на горизонтальные качели, садился сам с одною из них, самою важною по положению мужа, и приказывал качать. В это время играла военная музыка, пели песенники. Покачавшись, он обходил и другие качели, садился с простыми горожанами, купцами, их женами и качался с ними. Перед вечером он уходил домой и угощал чаем сановников и людей именитых.

Близ города находилась тенистая роща, любимое летнее гулянье горожан; но после Потемкина она была запущена, и строение, в ней находившееся, нечто в роде вокзала, полуразвалилось. Суворов велел исправить вокзал, расчистить дорожки, усыпать их песком. Сюда, в Троицын день и в Семик, он приезжал обедать с кампанией офицеров; при этом играли полковые музыканты, пели песенники, а после обеда он забавлялся в хороводах, но водил их не с девицами, а с офицерами же. В рощу посылались музыканты и песенники вообще по воскресеньям и другим праздникам; послушать их и погулять собиралась разнокалиберная публика из города. Вечером в эти дни бывали в вокзале танцы; приезжал туда и Суворов, которого гулявшие встречали громкими криками ура — Оставался он тут недолго, но не разыгрывал из себя важного хозяина, недоступную особу, а был приветлив и безыскусствен. Когда наступала зима и подходили святки, — у Суворова опять затевались вечеринки с танцами, с фантами и другими святочными играми, в которых он принимал живое участие, отдавая особенное предпочтение игре, называемой «жив — жив курилка». В городе его вообще очень любили и встречали приветливо; одною из главных тому причин была строгая дисциплина, введенная им в гарнизоне, а следовательно и устранение поводов к неудовольствию горожан на военных.

145